Об одиночестве и звездах  

28 февраля станет ясно: прибавилось ли премий «Оскар» у России благодаря Константину Бронзиту и его мультфильму «Мы не можем жить без космоса». О том, как родился этот фильм, что значит для его автора космос и почему петербургский режиссер чувствует себя японцем, с Константином БРОНЗИТОМ поговорила журналист Елена БОБРОВА.

– Константин, поздравляю вас с выходом в оскаровский финал. Признайтесь, с каким чувством ждете результата?

– Конечно, есть волнение, чего ж лукавить. Я слишком много отдал себя этому фильму и вообще профессии. А профессия наша весьма амбициозна, и надо как минимум не стесняться признаться в этом самому себе. Но такие моменты лично меня здорово стимулируют и приятно подталкивают в спину. Ведь прежде всего это означает, что твоя работа замечена профессиональным сообществом. Конечно, это праздник. Но даже к «Оскару» нужно сохранить определенную долю иронии. Все-таки не в нем смысл жизни.

– 8 февраля в Лос-Анджелесе состоится традиционный «завтрак номинантов». Вообще-то несколько странное мероприятие – мало кто из неамериканцев может прилетать на три недели до самой церемонии...

– Вы правы. В 2009 году я не был на этом завтраке. Да и в этот раз,  видимо, часть праздника пройдет мимо меня. Да и бог с ним, с завтраком, но в целом меня удручает вся ситуация, когда режиссер-номинант на самую престижную кинопремию должен все оплачивать сам – проезд, гостиницу. Замечу, что фильм «Мы не можем жить без космоса» снят при государственной поддержке и опять-таки он представляет на «Оскаре» не лично меня, Константина Бронзита, а Россию. Вы можете себе представить спортсменов, отправляющихся за олимпийскими медалями за свой счет?! Я уже не говорю о том, что спортсмен в случае успеха получит немалый бонус от государства. И знаете, сколько олимпийских чемпионов только в Москве? Более 500! Ну а сколько в России номинантов на «Оскар»? А в Петербурге и вовсе один. Вот так мы и живем. Стране важен тот, кто быстро бегает! 

– Но мне кажется, это проблема не столько государства вообще, сколько Союза кинематографистов. Хочется надеяться, что когда-нибудь ситуация все же изменится. А пока давайте о фильме. Для его героев смысл жизни в том, чтобы полететь в космос. Как родилась эта история?

– «Когда б вы знали, из какого сора...» Мне кажется, настоящее кино – то есть то кино, которое не «вынимают» из тебя каким-то коммерческим заказом, а которое «выходит» само, – оно рождается спонтанно. Специально я ничего не придумывал. Наоборот, признаюсь, с годами я все больше и больше боюсь новых идей, которые могут поселиться в тебе, как вирус.

Ты начинаешь болеть, и болезнь требует выхода в виде фильма. Увы, внутренних ресурсов остается все меньше, и мне не хочется растрачивать их на кино. И все же эти идеи приходят. И вот эта идея пришла мне откуда-то «сверху», то есть однажды она мне приснилась.

– Кино родилось из обрывка сна?

– Да. Приснился кадр – он есть в середине фильма,   но я предпочитаю не называть его, хотя он ключевой и без него фильма не было бы. Скажу лишь, что сон был о космосе. Проснувшись, я стал думать об этом, и каким-то чудодейственным образом эта сцена развернулась в полноценную историю. Тогда же, кстати, я понял, что дело вовсе не в космосе – он лишь фон для происходящих в фильме событий. 

– И все же какое у вас отношение к космосу?

– В этом фильме есть забавная игра с самим собой. Игра, конечно, не спланированная заранее. Я ведь родился 12 апреля, в День космонавтики. К тому же я Константин Эдуардович, как Циолковский, – что и говорить, родители с юмором подошли к дате моего рождения. У одного из космонавтов в фильме порядковый номер 1204. Для зрителей это одна тысяча двести четыре, а для меня – двенадцатое апреля.

А если серьезно про космос... Бесконечность этого пространства, его почти мистическая таинственность, она и пугает, и манит. Вообще я рекомендовал бы людям почаще смотреть на звездное небо, оно настраивает мозг на отрешение от мирских мелких проблем, от зависти, злобы и вольно или невольно заставляет подумать о вечном, погрузиться в бесконечность, как вовне, так и внутри себя. Космос дарит нам время для важных размышлений. 

– Вы сказали, что идея этого фильма, возможно, пришла сверху. Вы верите в судьбу, рок, фатум, назовите как угодно?

– Я неверующий человек в смысле религии. Но мне хочется верить в теорию   Вернадского о биосфере как живом организме (по которой жизнь на Земле неотрывна от процессов космического происхождения. Человек же – мощный катализатор этих планетарных процессов, благодаря которому биосфера однажды перейдет в сферу разума – ноосферу. – Прим. ред.). Мне очень хочется верить, что все наши усилия, каждого человека в отдельности, все наши накопления знаний, достижений не обрываются со смертью. Что все это накапливается в каком-то неведомом информационном поле и то ли пригождается для следующей жизни человека в момент его перерождения, то ли имеет смысл для чего-то еще. Потому что если все наши «накопления» исчезают без следа, это ужасно... 

– Понятно, что ваш фильм не про космос и даже не про дружбу. Он прежде всего об одиночестве. Как, впрочем, и все ваши фильмы.

– Х-м, лишь немногие после просмотра ощущают, что «Мы не можем жить без космоса» на самом деле фильм про одиночество. Про человека, который, потеряв родственную душу, не может существовать дальше. И хотя прежде я сам не отдавал себе в этом отчета, но, похоже, вы попали в десятку, и буквально все мои фильмы так или иначе – об одиночестве. Потому что я «кишками» ощущаю то, о чем известно давным-давно, – что человек по своей сути очень одинок. Он рождается в одиночестве и умирает в одиночестве, и никакое присутствие друзей или еще кого-то человека от одиночества не спасет. И, видимо, волнение по этому поводу – почему оно так, зачем и кем устроено, – лезет изнутри и проникает в любое мое кино... 

– «Мы не можем жить без космоса» – едва ли не первая ваша работа в жанре драмы. Прежние работы окрашены немалой толикой юмора. Но и юмор у вас приглушенный, петербургский, что ли...

– Питер... Я родился в этом городе, живу в нем всю жизнь, но до чего же я не питерский человек, как же я мучаюсь здесь от этой темноты, свинцового неба над головой, отсутствия лучика солнца. Вот такое несовмещение. 

– А где вы чувствуете: «вот оно – мое место»?

– Пожалуй, такого места не назову. Хотя, действительно,   я наблюдал мир с этой точки зрения и задавался вопросом: «А хотел бы я здесь жить?». Я объездил много прекрасных мест, мне было очень хорошо в Калифорнии, но... Мне кажется, такого места нет. Кроме Петербурга. Но опять же – очередное противоречие – я абсолютно человек мира, мог бы прижиться где угодно, кроме разве что Северного полюса – ненавижу холод.

Вообще для моей профессии среда обитания не настолько уж важна: утыкаешься в поле кинокадра размером 30 на 40 см, и все – мир вокруг тебя уже не существует. 

– Правда или нет, но Шиллеру настроиться на творческий лад помогал запах гнилых яблок, которыми был набит его ящик. Вагнер же, сочиняя музыку, окружал себя саше с цветочными лепестками...

– ...а Есенину нужен был букетик полевых цветов. Нет, ни в чем подобном не нуждаюсь. Мне не до комфорта, потому что мне вообще некомфортно делать фильмы. 

– Вы случайно не были в Японии?

– Нет, но я уже давно об этом мечтаю и надеюсь, мечта скоро сбудется – в марте я должен полететь в Токио на кинофестиваль. 

– Может быть, там-то вы и найдете «свое» место, мне кажется, вам близок самурайский дух.

– Опять в десятку. Мне иногда приходит в голову, что в прошлой жизни я был японцем.   Знаете, почему? Смешная деталь – у меня всегда при себе должен быть носовой платок, который у меня вовсе не для носа, а для рук – по сути, это мое маленькое карманное полотенце. Недавно я узнал, что и у японцев принято носить носовые платки именно для этой цели. Вот тут-то меня и осенило – да я японец! Но кроме шуток, мне очень близка японская литература и, конечно же, поэзия. Возможно, мои короткометражки подобны хокку (жанр японской поэзии, нерифмованное трехстишие. – Прим. ред.). Во всяком случае и Тарковский и Норштейн в своих лекциях по режиссуре все время упоминают хокку как образец художественного образного мышления. 

– Мне рассказывали, что по отношению к вам нет судьи строже, чем вы сами.

– Боюсь, что так оно и есть. Про каждый свой фильм я могу вам все рассказать, прежде всего с точки зрения неудач. 

– Всегда говорится, что режиссер художественного кино – заложник актерской фактуры, инфраструктуры. Режиссер же анимации куда более свободен в самовыражении, он может творить то, что в природе не существует.

– Это красивая сказка – про нашу полную свободу. Возможно, аниматор в большей степени может ощущать себя демиургом. И все же надо опуститься на землю, потому что это все равно кино, а значит, существует зависимость от производства. В живописи, литературе, музыке 80% – это творчество, и только 20% – производство. В кино же соотношение обратное. А когда 80% – производство, то творческие потери неизбежны, и для меня это всегда предмет страдания. 

– Но разве кино не стало вашим образом жизни?

– В том-то и дело, что нет. Для меня это бесконечная борьба. Я не сразу это понял, лишь со временем. Но когда осознание пришло, я ужаснулся этому. 

– Но вам ли жаловаться? Вы же не сидите сутками на ненавистной работе, перебирая бумажки. Вон, «Оскар» на носу...

– Я поясню. Есть две категории режиссеров. Подавляющее большинство делает кино с полным ощущением кайфа от своего призвания, с ощущением того, что они своим творчеством осчастливливают окружающий мир, буквально – как иные животные – приносят миру пользу. А есть единицы,   для которых кино, как говорил Тарковский, – это нравственный поступок. Но я бы еще добавил – это война. Не на жизнь, а на смерть. Такие режиссеры, как Тарковский, Герман, – они не берегли себя ради своей профессии, ради того, чтобы как можно дольше комфортно в ней просуществовать. Что значит делать двухчасовой фильм более 10 лет, как Герман делал «Трудно быть богом»? Вы понимаете, что им двигало? Совсем не то, что движет человеком, который снимает, например, «Сталинград» и для которого главное – поскорее собрать бокс-офис. И, снимая кино про войну, он из кожи лезет вон, чтобы сделать кино «покрасивше» с одной лишь целью – чтобы подороже его продать. Это самое безнравственное, что может быть в нашей профессии. Но только единицы режиссеров существуют в иной плоскости отношения к своему делу. Их путь – это путь бесконечных трат самого себя. Однажды я поймал себя именно на этом ощущении – либо, делая кино, ты должен умереть, либо не стоит этим заниматься вообще, потому что все станет мусором, засоряющим и без того тонкое культурное пространство. Но умирать не хочется. Поэтому я и страшусь новых идей, которые способны меня захватить, понимаю, что придется вновь ступить на путь, полный страданий, сомнений и мук. 

Фотоальбом