Русская симфония  

Ровно тридцать лет назад Константин Лопушанский снял апокалиптический фильм «Письма мертвого человека». Говорят, Алексей Герман, посмотрев эту картину, схватился за сердце – впрочем, это была обычная реакция зрителя, увидевшего, как ненадежен наш мир. Вместе с нашим гостем мы вспомнили, как появился на свет фильм, который привел молодого режиссера на красную дорожку в Каннах, и узнали, почему он хочет снимать кино о Страстной неделе...

   Фото - Юлия Руденко 

– Константин Сергеевич, вы дебютировали фильмом «Соло» о ленинградской блокаде, потом появились «Посетитель музея», «Русская симфония (Апокалипсические сновидения)», «Гадкие лебеди»... Что было в вашем детстве или юности, что вы стали автором апокалиптического кино?

– Лично в моей жизни ничего впрямую апокалиптического не происходило. Разве что отец из-за тяжелого ранения на фронте рано умер, мне было тогда шесть лет. Но я – дитя своего времени, выросшее под дамокловым мечом угрозы ядерной войны. Тем более что в детстве я жил у бабушки и дедушки в Днепропетровске, в котором огромный ракетный завод, и, если что – об этом даже дети знали, – нас будут бомбить в первую очередь. Каждый день над городом пролетали истребители. Так что когда недалеко от нашего дома возник... ядерный гриб, все подумали: началось! На самом деле в парке по соседству находилось огромное подземное хранилище кинопленки, в которое мальчишки, как водится, проникли и подожгли целлулоид. Но огненный столб напугал сильно. Оказало ли это на меня влияние? В какой-то степени, думаю, да... Детские воспоминания важны для любого художника...

Но когда я пришел в кино, апокалиптические темы витали в воздухе. Я не знаю человека, которому бы не снились в то время сны про атомную войну, это сидело в нашем сознании. Неудивительно, что фильм «Письма мертвого человека» имел феноменальный прокат в нашей стране – более 15 миллионов зрителей, и был продан практически во все страны мира. Его дважды показали на американском телевидении, и это было, надо сказать, исключительное явление с нашими фильмами. В Германии прокатом фильма занимался лично Вим Вендерс, в Америке Тэд Тернер (бизнесмен, основатель круглосуточного новостного канала CNN. – Прим. ред.). Этот фильм был больше, чем факт искусства. Для каждого, кто принимал участие в его судьбе, это был общественный поступок. Так мне кажется. Это многое объясняет... 

– Когда случился Чернобыль, вам самому не стало страшно от мысли: напророчил!

– Немножко, да, было страшно, визуализация в искусстве – вещь   небезопасная. Судьба этой картины вообще очень странная. После фильма «Соло», который получил массу премий в 1980 году, я четыре года не мог запуститься с новой картиной. Жил в абсолютной нищете, а у меня уже был маленький ребенок. В общем, беда. Но, помню, однажды, в тот год, когда решался вопрос, быть или не быть «Письмам...», я пришел в церковь на праздник Преображения, и был крестный ход. Мне дали нести икону, которая находилась в центре храма. Я взял ее, а люди стали подходить, прикладываться. У меня тогда возникло ощущение, что мне показали, чем должно быть искусство, и еще – мне дали тотальную уверенность, что это кино у меня все-таки будет.

И, действительно, я запустился. Но с чем? С фильмом об атомной катастрофе. Фильмом, где нет ни хороших русских, ни плохих американцев, где откровенно религиозный финал. Можете себе это представить в 1984 году при существующей тогда цензуре? Империя уже погибала, но идеологическая машина продолжала работать. И все же это каким-то чудом произошло. Правда, я прибег к помощи академика Велихова, который возглавлял тогда Комитет советских ученых против ядерной войны. Комитет этот написал тогда в Госкино гневное письмо – мол, вы такие тупые, молодой человек предлагает создать фильм на важнейшую тему, почему запрещаете?! Помогло мне и то, что в главной роли снимался у меня Ролан Быков, с которым трудно было властям бороться.

Я тоже «умным» уже был к тому времени, научился бороться с цензурой, религиозный финал картины прописал очень туманно. Удалось запуститься, однако фильм угрожали закрыть практически каждый день. В таких условиях я и снимал целый год. Когда все-таки окончательно решили закрыть картину, за меня заступились Семен Аранович, Алексей Герман, а с этими людьми вообще бороться редактуре было невозможно в силу их авторитета. А там уже к власти пришел Горбачев, началась перестройка. И фильм оказался востребованным. В результате я с полнометражным своим дебютом оказался в Каннах.

Но еще до этого случилось своего рода мистическое событие... Я как раз печатал первую копию фильма в Сосновой Поляне, когда вошла в лабораторию цветоустановщица Лариса Косарева и сказала: «Костя, там по радио передают, что какая-то атомная авария случилась в Чернобыле». Это было – 26 апреля... 1986 год. 

– В «Письмах мертвого человека» есть удивительно точный образ: катастрофа может произойти из-за того, что дежурный офицер – оператор пускового пульта поперхнулся кофе. Страшно подумать, на какой пороховой бочке мы сидим...

– Этот образ возник благодаря Алексею Герману и Светлане   Кармалите. Однажды они посмотрели отснятый материал, и Алексей Юрьевич заметил: «Костя, больно уж романтические монологи-письма у твоего Ларсена. Давай мы тебе со Светланой чего-нибудь напишем». А написали замечательный текст, письма Ларсена, где была эта строчка про чашку кофе и про то, что оператор пускового пульта «опоздал на 7 секунд». Когда я им сказал, что надо указать в титрах их имена как авторов этих пусть небольших, но все-таки важных текстов, они отмахнулись, мол, будут думать, что за меня Герман кино снял. 

– Сегодня в кинематографической среде не ощущается такого единодушия и готовности прийти на помощь.

– Да, что-то в нас изменилось за четверть века. В то время были, безусловно, конфликты, ссоры, но не было отчуждения. Мы ощущали братство, чувство локтя. Наше поколение – Сокуров, Овчаров, Светозаров и я пришли на «Ленфильм» в один год, в 1980-м. И я помню, как «Первое объединение» «Ленфильма» – а это Илья Авербах, Алексей Герман, Семен Аранович, Динара Асанова, Кира Муратова, Клепиков, а иногда даже Хейфец Илья Ефимович приходили обсуждать наш материал. Им было важно видеть в лицо тех, кто идет за ними, знать, чем мы занимаемся, и помогать нам, когда это было нужно, защищая своим авторитетом. 

– Куда сейчас исчез локоть ближнего? Вас развели деньги?

– Деньги развели не нас, а киноиндустрию. Изменилась структура кинопроизводства. Теперь это очень часто не творчество, а, скорее, фабрика. 

– В 1989 году на экраны вышел «Посетитель музея», который записали по ведомству «экологического кино». Тогда народ не понял, что картина, в которой затронута тема монашества, юродства как формы святости, на самом деле – это религиозное кино.

– На самом деле я не создавал специально «религиозное кино», но, наверное, оно  не может быть иным, если автор – верующий человек и его волнуют такого рода темы. В конце концов, любой автор неизбежно – если он искренен, конечно, – выражает в произведении свои взгляды, свое мироощущение. Тарковский на своих лекциях для нас, студентов, определял эту проблему так – создание произведения искусства должно быть сродни духовной практике. Весьма радикальная точка зрения, не так ли? Или вспомним партизанскую драму Ларисы Шепитько «Восхождение», снятую как религиозная притча о вере и предательстве («Держите в голове образ Иисуса Христа, икону», – дала режиссер негласное указание ассистентам по актерам, которые искали исполнителя на роль героя, принесшего себя в жертву во имя спасения других. – Прим. ред.). Есть и другая линия – историческая, когда религия присутствует на экране как некий исторический факт. Это мне менее интересно, потому что за этим не очень понятна позиция автора и его духовный путь. 

– Среди людей, определивших вашу судьбу, вы часто называете не только Андрея Тарковского, но и отца Александра Меня.

– Да, судьба в этом смысле была, пожалуй, милостива ко мне. Она действительно позволила мне встретиться с Тарковским на Высших режиссерских курсах в Москве, где я учился в мастерской Эмиля Лотяну. Там я и получил понимание профессии, понимание того, что, как говорил Тарковский, искусство всегда мстит – стоит один раз предать его, оно отомстит обязательно. Поэтому нельзя поддаваться никаким искушениям. Довольно парадоксально это звучит сегодня, в эпоху агрессивной коммерциализации. Между тем я и сегодня придерживаюсь этой точки зрения... А с отцом Александром я встретился в 1981 году. Он меня привел к вере, я у него в 1981 году крестился. Так началась духовная жизнь. Я был совсем незрелым человеком тогда. Наверное, в то время я бы к другому священнику и не пошел. Не случайно отец Александр объединил вокруг себя такое количество интеллигентов – он умел найти нужное слово в столь непростой среде. 

– Года два тому назад вы говорили о том, что у вас есть идея снять фильм по евангельским событиям.

– Да, сценарий так и называется «Иерусалимские хроники». Так будет называться и фильм, если мне будет дано его создать. Вся проблема, как всегда, в финансировании – картина оказалась довольно дорогой. Пока мы с продюсером Андреем Сигле не можем найти нужную сумму. Везде одно и то же: сценарий замечательный, но... 

– Почему же вы решили обратиться к религиозному сюжету напрямую?

– Для меня самого это загадка, но мне захотелось войти в ту эпоху, почувствовать  «на себе» иудейский быт, в котором жил Иисус Христос, происходили все события. Это же очень интересно и, думаю, сегодня очень актуально. Не случайно прежний понтифик Бенедикт XVI написал книгу «Иисус из Назарета», ставшую мгновенно сенсационной. В ней он говорит, что исторически неверно понималась иудейская культура, тот факт, что из нее на самом деле выросло христианство. А вековой антисемитизм – это следствие вопиющего непонимания этих связей.

Но увидеть ту эпоху мне захотелось глазами мальчика, который, естественно, не участник тех исторических событий и даже по большому счету не свидетель. Он лишь подсматривает там, сям. От этого возникает поразительный эффект правды. «За кадром» Иисус, апостолы, Пилат – зритель должен понимать, что происходит на Голгофе, но не должен видеть этого. 

– Боитесь фальши?

– Да. Нельзя это показывать, иначе невозможно избежать необъяснимой лжи. «Оперности». А мне бы хотелось добиться эффекта документальности, поэтому планировал, что и говорить в кадре актеры будут только на арамейском языке. 

– Что вы хотели бы сказать зрителю, сняв это кино?

– У меня есть рецензия на сценарий, который написал архимандрит Тихон (Шевкунов). Он заметил, что «Иерусалимские хроники» позволяют как бы заново взглянуть на евангельские события, и прежде всего открыть этот мир молодому поколению. Для меня слова отца Тихона очень важны – он глубоко мыслящий человек и хорошо знает кино (в 1982 году тогда еще Георгий Шевкунов окончил сценарный факультет ВГИКа. – Прим. ред.). 

– Неужели на фильм, где звучит неведомый арамейский язык, придет молодежь?

– Уверен, что да. Кто ни читал сценарий, признавались, что закрывали его в слезах. 

– Пока арамейская история не получается, вряд ли вы сидите в ожидании лучших времен.

– Нет, конечно, я никогда не сижу без дела. В апреле-мае   у меня были запланированы три мастер-класса – в Брюсселе, Мюнхене и Оксфорде. В Брюсселе должен был состояться

6 апреля в рамках кинофестиваля студенческих фильмов в Национальном институте драматических искусств, INSAS, который я провожу уже лет десять. Но в связи с терактом фестиваль отменили. Надеюсь, что все вернется на круги своя – мне кажется важным этот постоянный мост между нашими студентами. Особенно любопытно было разбирать кино ребят из арабских стран, из Африки – отталкиваясь от национальной культуры, они создают очень самобытные работы по мышлению, по киноязыку. 

– Любопытно, что в многонациональной России эта ее особенность как будто не находит отражение в кино. Оно национально унифицировано. Киношколы и производство локализованы в столицах. А страна столь велика, что было бы резонно иметь киношколы и киностудию на Дальнем Востоке, например. Или в Дагестане, как это пытался делать Александр Сокуров.

– Вообще-то во всем мире производство кино локализовано. Возможно, в этом есть резон, прежде всего производственный. Хотя многие, вот вы упомянули Сокурова, считают, что кино теряет от того, что кинематографическая тусовка крутится вокруг Садового кольца. Упрек абсолютно справедлив, но стоит признать – создавать где-то далеко киностудию попросту нерентабельно. Для того чтобы центры кинопроизводства появились в разных регионах, надо, чтобы отечественный кинематограф был по-настоящему востребован. Пока этого интереса, увы, не наблюдается. 

– Возвратимся к мастер-классам. Любой наш театральный деятель за рубежом – посланец психологического театра. А чем им интересно российское кино?

– Я представляю, как известно, авторское кино, причем с явно   выраженной национальной традицией. Вероятно, этим я и интересен. Забавно – у нас любят сетовать, что мы, дескать, отсталая провинция, нам бы сюда американских или западных педагогов, тогда кино и расцветет... Но почему-то там интересен, к примеру, ваш покорный слуга, представитель кино из «провинциального» города Петербурга и к тому же педагог, обучающий именно этому кинематографу. Значит, они считают: что-то важное они могут получить от нас... 

– А кино снимать не планируете?

– Написал сценарий «Сквозь черное стекло». Про что – не буду пока говорить, скажу лишь, что это современная история. 

– И вновь зазвучит апокалиптическая тема?

– Это же мой стиль, как без этого... Но это так – шутка. Там в центре повествования трагически-любовная тема, что для меня неожиданно, но больше ничего не скажу... 

– Но герои опять будут существовать вопреки, не так ли? Вам ведь они близки.

– Возможно, об этом хорошо написал в предисловии к моей книге (сборник сценариев «Русская симфония». – Прим. ред.) Дмитрий Быков – о том, что мой сквозной персонаж, по его мнению, – отважный одиночка, стоик, который противостоит злу. Он понимает, что проигрывает в этой борьбе, но остается верен своему идеалу до конца. Не знаю, так ли это на самом деле, но эта мысль мне понравилась.

Елена Боброва, "СПб ведомости"

Фотоальбом