«На одной ноге я пришел с войны, / Привязал коня, сел я у жены. / Но часу не прошло — комиссар пришел, / Отвязал коня и жену увел. / Спаса со стены под рубаху снял, / Хату подпалил да обрез достал. / При Советах жить — продавать свой крест! / Много нас тогда уходило
в лес» (Андрей "Свин" Панов, группа "Автоматические удовлетворители")
«Вот пройду я длинный путь, / мне друзья пророчили, / Но сразила меня в грудь / автомата очередь. / И упал я, не смог встать, / загребая пыль ладонями. / Не хотел я умирать, / но меня не поняли» ("Петлюра")
Поезд остановится здесь, если рванешь стоп-кран. Здесь не встанут из-за стола, пока не встанет отец. Здесь отцы кулаками
учат детей, будь те хоть трижды "афганцы" и сами отцы семейств: если те не поймут, за что, отец добавит. Так надо. Здесь с молоком матери впитывают закон: никогда, ни перед кем, ни за что не извиняться, даже перед отцом. Здесь платья лопаются, не выдержав напора женских сосков, а в бельевых ящиках комодов офицерские дочери держат отцовские пистолеты, и, видит бог, этим пистолетам не заржаветь от скуки. Здесь пьют воздух, настоянный на полыни, как сухой абсент, а водку глотают, как воздух. Если не хватит водки, всегда можно
сгонять в райцентр. Но если кончится воздух, далеко не уйдешь: а воздух уже на исходе.
У здешних горлопанов луженые глотки: перекричат пулеметные очереди, не заметив в пылу ссоры, что уже мертвы. Здесь человек может загрызть человека, как волк, а волки подходят по ночам к самому дому, но их бьют из снайперских винтовок, а потом тревожно прислушиваются к вою овдовевших волчиц, похожих на офицерских дочерей. Дети мечтают о побеге, и некоторые
даже убегают, но все никогда не убегут, хотя бы потому, что в любой семье очень много детей. И еще потому, что, когда мир распахнут на все четыре стороны, бежать некуда.
Здесь очень много неба и очень много степи, а между небом и степью стоит большой дом большой семьи: впрочем, здесь живут не семьями, а родами. Между небом и землей — это значит: везде и нигде. Это значит: на фронтире между беззаконием закона и законом крови — той,
что течет в жилах, и той, что течет из жил. Это значит: между вечностью и сиюминутностью. Здесь никто не хочет умирать и тем более убивать, но всегда готов и убить, и умереть.
Любимый писатель режиссера Погодина, уроженца Сальских степей,— Уильям Фолкнер. Любимый художник — Эндрю Уайет. Любимый режиссер — Сэм Пекинпа. Ну и ранний Терренс Малик времен "Пустошей" и "Дней жатвы", само собой. Не скажи об этом режиссер, и так бы все
все поняли. Не потому, что Погодин от корней оторвался и ученость свою показать хочет, а как раз потому, что верен родной земле. "Дом" — великое "почвенническое" кино. Не в искаженном, узколобом, местническом смысле, а в космическом, интернациональном. Фолкнер писал о придонских степях в той же степени, в какой Михаил Шолохов писал о Йокнапатофе. Почва — она на всех одна.
Здесь не говорят: "мой дом — моя крепость" — это подразумевается
по умолчанию. Потому что только крепости штурмуют так яростно, а их защитников истребляют так безжалостно, как возьмут приступом пришлые люди дом Шамановых, положив конец их столетнему одиночеству. Узнали ли они — хотя бы умирая — как одиноки были? Вряд ли: люди, не знающие любви, не ведают одиночества.
Ровно сто лет назад родился Иван Матвеевич Шаманов (Виктор Хорькин), местный "полковник Аурелиано Буэндиа",
зарубивший (это было в сценарии, но не вошло в фильм) в горячке продразверстки родного брата. Он не совсем жив, но еще не совсем мертв. Патриарх рода отказывается умирать по одной ему ведомой причине. Он давно разбит параличом и безъязык, в просвещенной стране его назвали бы "овощем", но его немое слово по-прежнему закон. Он знает: близок судный день Шамановых, и тогда даже немой зомби в инвалидном кресле сгодится — ох, как сгодится — в последнем бою, где на счету каждый солдат. По случаю праздника
невестка навинчивает ему на грудь советские ордена (Георгиевский "крестик" давно пропал, и все знают, чьих рук это дело): ритуал, но не только.
За праздничным столом с трудом уместятся три поколения Шамановых (четвертое, мелкое крутится под ногами). Тут невольно перейдешь на библейский слог:
Иван
родил Григория (Богдан Ступка), Александра (Петр Зайченко) и Тамару (Евгения Дмитриева). Хромой Александр женился на Зинке (Татьяна Щанкина): эти выбились в сварливую номенклатуру районного масштаба. Тамара добежала до Москвы, выскочив за телеведущего Бориса (Александр Назаров): теперь у Шамановых есть свой, домашний еврей.
Григорий Иванович и Надежда Петровна (Лариса Малеванная) родили Пашку (Владимир Епифанцев), Андрея (Иван Добронравов) и Дмитрия (Игорь Савочкин). И еще — Наталью (Екатерина Редникова) — училку с дипломом и мужем-импотентом Игорем (Глеб Подгородинский): она одна может объяснить племяннице смысл слова "абсурд" ("это наша жизнь, Леночка") и яростно, как мужик, берет на степной заре трактористов.
А еще у Григория Ивановича и Надежды Петровны есть первенец, самый сильный, самый гордый из сыновей — Витька (Сергей Гармаш). Не будь Витьки, не стоял бы этот дом. Не будь Витьки, этот дом не погиб бы в муках. Отрезанный ломоть и гордость семьи, он уже давно не Шаманов, а просто Шаман. Он из тех людей, о которых лучше вообще не знать, что такие люди живут на свете. Когда Шаман в сопровождении трех верных адъютантов шествует меж высоких хлебов — черные костюмы, баулы нагружены смертью,— они кажутся "эль марьячи" и гробовщиками одновременно.
Просто перечисляя всех Шамановых, пару раз переводишь дыхание. А ведь Погодин не просто перечисляет их, но каждому дает плоть и кровь, кипучие темпераменты и тугие характеры. Каждый из них живет на экране, каждый пытается избежать своей участи, зная, что избежать ее невозможно. При всем желании полюбить кого-то из них невозможно. Но почему же тогда — вопреки подлинному гимну новой России, заклинанию Шнура "Никого не жалко, никого" — их всех так чудовищно жалко.
Любимые фильмы 
