История создания
 Структура
 Организационные    принципы
 Персоналии
 СМИ о ПФК
 Кинопроцесс
 Мероприятия
 Статьи и проекты
 Премия ПФК
 Лауреаты
 Контакты
 Фотоальбом



  Может ли отечественное кино смягчить отечественные нравы  

В прокат вышел фильм «Географ глобус пропил», завоевавший на последнем «Кинотавре» и главный приз, и награду жюри, и приз за мужскую роль. Экранизация повести пермского писателя Алексея Иванова для режиссера Александра ВЕЛЕДИНСКОГО стала поводом вспомнить о традиционном герое русской литературы – «лишнем человеке», отказывающемся от активного участия в жизни.

– Александр, продюсер картины Вадим Горяинов заметил, что герой Хабенского – настоящий архитипичный характер. Цитирую: «Таких юродствующих (в хорошем смысле слова) интеллигентов в России полно. Они сильные, умные, талантливые, но все время ищут себя – и с трудом находят». Типично и то, что он сам себя называет алкоголиком и шутом гороховым. А вы как определяете для себя, кто такой интеллигент?

– Я понимаю подтекст вашего вопроса – не случайно сейчас стало модным выражением «я не интеллигент, я интеллектуал».

– Ну так интеллигенцию у нас ругают все кому не лень – и за пассивность, и за продажность, и за слабость, и за нетерпимость инакомыслия.

– Ладно, давайте разбираться. Какая интеллигенция? Правая, левая? Сегодня правую вообще не принято называть интеллигенцией, согласны? Я ─ нет. Что же такое «интеллигент»? Отвечу очень просто, словами Василия Шукшина. Интеллигентом можно называть того человека, который переживает чужую боль как свою. Все. Так что интеллигенция – это не классовая принадлежность, не образованность. А именно чуткость. Служкин как раз такой человек – чужую боль воспринимает как свою, свою же боль никому не навязывает. В нем есть много от настоящего христианина, в каком-то смысле. Хотя он и не подставляет вторую щеку, он выбирает непротивление злу насилием.

– Не случайно, значит, писатель Иванов дал своему герою имя, зарифмовав его с князем Мышкиным.

– Да, Лев Мышкин такой же оксюморон, как и Виктор (т.е. «победитель») Служкин.

– Да у нас сплошь оксюмороны и парадоксы. Чего стоит великий русский поэт Пушкин с прадедом Ганнибалом.

– Потому что главное – не кровь, а почва, на которой вырос. Когда чувствуешь и думаешь по-русски, вне зависимости от национальности и вероисповедания.

– Что такое «чувствовать и думать по-русски»?

– Сложный вопрос, над ним бьются со времен все того же Пушкина.

– И все же?

– Жаждать справедливости, при этом в нее не веря. Альтернатива – только милосердие. И терпение. Вот Служкин – архетипический наш герой, он не ропщет, не жалуется, принимает мир таким, какой он есть.

– Как это терпение может ужиться с тем, что у нас в России тотальная нетерпимость ко всему – норма жизни.

– Еще могут и по морде дать. У меня был один знакомый из прошлой, докиношной жизни, полубандит. Как-то он спросил свою подругу: «А тебе кто больше нравится – Сталлоне или Шварценеггер?». Она думала-думала: «Сталлоне!» И он ей врезал. Она: «За что, милый?» – «Ты должна была сказать: “Ты самый лучший!”»

Ну, ладно, полубандит. А вот то, что те, кого мы называем интеллигентами, действительно не терпят инакомыслия – удивительно. Мой друг Захар Прилепин как-то высказался по поводу Сталина и его времени и тотчас же массу врагов нажил, для многих стал нерукоподаваемым. Но ведь Захар, как и каждый, имеет право высказать свое мнение. Тем более, что не было однозначности в его тексте, там были вопросы. Друзья, если вы всегда призывали к свободе слова, то будьте последовательны – она, эта свобода слова, предполагает разные мнения, и не только те, которые угодны вам. Не всякий человек враг, если он не молится на Запад и не ругается, как в России все ужасно! Боюсь, этот парадокс – нетерпимость и при этом бесконечное терпение – будет в нас всегда.

– Вы говорите о Служкине как о христианине, в вашем сериале «Закон» и в фильме «Живой» есть герои священнослужители. Религиозная тема для вас важна?

– Да, и я считаю, что снимаю религиозное кино.О совести, грехе и покаянии, об искренности, которые подразумевает вера. Помните, как герой Чадова в «Живом» делает крестик из двух прутиков и жвачки? Для меня в этом нелепом самодельном крестике символ искренность покаяния. Возможно, и «Соборян» Лескова когда-нибудь сниму.

– Кстати, о Лескове. Это самая незадавшаяся фигура в нашей литературе – его били и правые и левые. Человек оболганный, разочаровавшийся.

– И после «Соборян» писавший страшные вещи. С ним произошло то же самое, что и с Толстым – прошел тот же путь разочарования.

– Обычно если из Лескова что и вспоминают, то «Левшу», а вы аж про «Соборян» думаете.

– Потому что это произведение Лескова про нас сегодняшних. Там каждого персонажа можно заменить современными фамилиями. Она касается тех наших язв, которые кровоточат до сих пор. (чудаковатых героев «Соборян» – протопопа Савелия Туберозова, дьякона Ахилла Десницына и священника Захария Бенефактова, – проживающих в провинциальном городе Старгороде со всех сторон обступают деятели нового времени – нигилисты, мошенники, гражданские и церковные чиновники нового типа. – Прим. ред.). Я бы с удовольствием взялся за экранизацию «Соборян», но именно этот роман требует многосерийной формы, а мне сейчас очень не хочется снимать сериал. Пока у наших заказчиков, к сожалению, отношение к сериальной форме пренебрежительное, на финансирование скупятся. Вот если будет достаточный бюджет и никто не будет стоять с плеткой и подгонять, тогда возьмусь за проект, тем более что мне нравится сценарий Натальи Сиривля, – думаю, может получиться очень мощно и интересно.

– Как вы пришли к вере, или это потомственное?

– Нет, что вы, я рос абсолютным атеистом. Но в 1981-м году я с семьей – с супругой, ее родителями – оказался во Владимире. Мы зашли в Успенский собор, и там меня накрыло. Мне было 22 года, и, повторяюсь, я был напичкан атеистической пропагандой. Даже не знал, как правильно креститься – справа налево или наоборот. Но меня накрыло. Жена с родственниками думали, что я ушел, и искали меня по всему городу. А я стоял за колонной, слушал проповедь и рассматривал фрески древних мастеров. Эта история засела во мне, как заноза, – неспроста это, так я думал. Но крестился спустя почти десять лет, когда отец умер. С этим и было связано мое крещение.

– И когда к богу обращаетесь?

– Да как всякий русский мужик – когда гром грянет. Когда в самолет сажусь, вспоминаю (смеется). Я не воцерковленный человек, но вера многое для меня значит. И мне жалко атеистов – им тяжело живется (улыбается).

– То есть ваше обращение к вере – лишь способ защиты перед неизбежным?

– Как угодно можно назвать, я просто абсолютно убежден в своей вере, и мне покойно. Я не ортодокс, не буду разгонять или наказывать неверующих. Хотя могу и подраться.

– За веру?

– Да. Если надо будет.

– В вашем кино хотя бы гипотетически допустима критика церкви?

– Я никогда не выступлю против церкви как института. А против отдельной личности – почему нет? Церковь тоже населяют люди со своими слабостями и, увы, пороками.

– Однажды знаменитый адвокат Плевако защищал священнослужителя, нечистого на руку. Речь его была краткой. Плевако обратился к присяжным заседателям: «Господа присяжные! Он вам отпустил столько грехов в вашей жизни. Отпустите ему этот один». И священнослужитель был оправдан.

– В том-то и дело, что все грешны, в том числе и священники, они не Господь Бог. И, кстати, в «Географе…» наш герой говорит: «Хочу жить, как святой, современный, в миру. Хочу любить людей и чтобы люди любили меня. Хочу Любви с большой буквы Л». «Мы трахаться идем?» – перебивает его подруга. Он отвечает «нет», и через минуту они уже лежат в постели. У Алексея Иванова эти слова были в романе, я их сохранил – это важнейшая сцена фильма, которая дает некий ключ к пониманию Служкина. И Служкина, и всех нас.

– А вот ваш друг Захар Прилепин считает, что на самом деле сегодняшний герой – его радикал Санькя, а не ваш терпеливый учитель Служкин.

– Для меня Служкин и Санькя – две стороны одной медали. Потому что случись большая беда, и Служкин обернется Санькой. А Санькя, напротив, при определенных обстоятельствах может стать Служкиным. Но главное, что при этом они не изменяют самим себе. Кстати, возможно, я скоро приступлю к экранизации «Санькя». Есть у нас с Захаром в планах еще одна история. Скоро выйдет его роман о Соловках в 20-е годы, который мы вместе с ним зачинали. Летали на Соловки, изучали этот сложнейший исторический материал. Но проект дорогой, бюджет собрать будет нелегко, поэтому пока только в планах.

– Вы свободны в выборе проектов?

– Абсолютно. Если я не нахожу в проекте то, что меня цепляет, не буду его делать. Я от большого количества предложений отказался. Фильмы вышли – некоторые из них успешные, некоторые провальные. Но в меня эти истории не «попали». Я снимаю кино для того, чтобы самому что-то про жизнь понять.

– Вы могли бы сформулировать свою тему?

– Человек. Униженный и оскорбленный. Преступление и наказание. Искушение и стоицизм.

– Гендерная проблема вас не волнует?

– Смотря с какой стороны. Если ее подавать как чистую мелодраму, то нет. Другое дело конфликт женщины с мужским миром. Я сейчас как раз занимаюсь монтажом мини-сериала «Ладога – Дорога жизни», героиня которого, интеллигентная женщина, петербурженка, вернее, ленинградка, оказывается среди простых мужиков, шоферов.

– Кто ее играет?

– Ксения Раппопорт. По сути, это детективная история, но мне всего важнее была именно ситуация, когда героиня Раппопорт попадает в чуждую ей среду – чуждую и в классовом, и в социальном, и в гендерном смыслах. И я бы этот конфликт заострил еще больше, если бы готовил проект изначально. Но я в него включился по просьбе продюсеров всего за неделю до начала съемок. Пришлось быстро войти в процесс, переписывать по ночам сценарий. А это для меня такая мука – я очень тяжело пишу.

– Как же так – вы же писали сценарий «Бригады».

– И тем не менее писать не люблю. Как говорил Солоницын в «Сталкере»: это как выдавливание геморроя (Велединский имеет в виду монолог писателя: «Какой из меня к черту писатель, если я ненавижу писать? Если для меня это мука, болезненное, постыдное занятие, что-то вроде выдавливания геморроя». – Прим. ред.). Мне как раз сегодня звонили, спрашивали: «Что было самым сложным в работе над «Географом…». Так вот – писать. И все равно ведь пишу.

– Олег Янковский рассказывал, что вы пригласили его в проект, который собирались снимать по собственному сценарию.

– Да, в 2008 году я должен был запуститься с картиной «В Кейптаунском порту». Это три новеллы, переплетенные между собой, какая-то часть действия происходит в 45-м году на Дальнем Востоке, а большая часть – в 90-е годы. Съемки планировались на Дальнем Востоке, в Кейптауне, в Петербурге. И Олег Иванович должен был играть главную роль в питерской части.

– А почему так называется?

– Песня есть такая «В Кейптаунском порту с пробоиной в борту», любимая песня моего отца. Это фильм о ветеранах войны, таких, как мой отец, и об их детях. Это должно было быть своего рода мое прощание с XX веком. Увы, не стало Олега Ивановича, и я решил, что без него снимать этот фильм не буду. Но…

– Передумали?

– Время идет. Конечно, потеря невосполнима. Но хочется все-таки снять эту картину.

– Все ваши картины оказались в разной степени событиями. «Закон» называют самым интеллектуальным сериалом, «Русское» вызвало яростные споры среди поклонников Эдуарда Лимонова, некоммерческий фильм «Живой» собрал 3,5 миллиона долларов. Так что вы – редкое исключение из правил, ведь наш зритель с предубеждением относится к современному отечественному кино. У вас есть ответ на вопрос: почему?

– А сами виноваты – потому что в большинстве своем снимается кино ни для людей, ни для Бога. Помните, в «Андрее Рублеве» Тарковского Феофан Грек и Андрей Рублев спорят, для кого они творят – для людей или для Бога? И в конце концов становится ясно: если для Бога, то и для людей. А если для людей, то и для Бога.

– Виктор Мережко рассказывал, что однажды получил письмо, в котором автор рассказывал, как уже фактически намыливал веревку, но случайно посмотрел фильм «Полеты во сне и наяву» (Виктор Мережко – автор сценария фильма) и решил жить дальше. Вы такие фильмы снимать хотите?

– В финале «Полетов во сне и наяву» нет отчаяния, безысходности, напротив, герой Янковского приходит к некоему раскаянию, – я так всегда воспринимал сцену, когда он зарывался в стог сена. А это значит, перед ним забрезжил свет. Да памятник Мережко, Балаяну, Янковскому надо поставить за то, что спасли жизнь человека. Мне тоже хотелось бы возвращать людям хоть какую-то надежду, веру. И ведь у нас нет откровенного хеппи-энда в том смысле, как его понимают американцы. Но есть некий свет. И это ведь в традиции нашей классики. Как закончил свое «Преступление и наказание» Достоевский, помните?

– Душещипательно: Раскольников и Соня сидят на бревнышке на берегу реки и понимают, что обрели любовь и покой.

– Разве это не хеппи-энд? И Чехов при всей кажущейся безысходности на самом деле дает надежду, веру, что еще возможно «в Москву, в Москву!», «небо в алмазах»… А у нас последнее время в ходу было кино, которое этой надежды лишает. Чего же удивляться, что его не любят? Я же, как Служкин, идеалист, людей люблю и хочу, чтобы люди были добрее. Знаете, однажды Гете спросили: «Для чего вы пишите свои пьесы?» А он ответил: «Для смягчения нравов». Вот эта формула мне очень близка.

Елена Боброва, "Город 812"
Фото в начале - Валерий Лукьянов

Фотоальбом

Комментарии


Оставить комментарий:


Символом * отмечены поля, обязательные для заполнения.
Разработка и поддержка сайта УИТ СПбГМТУ                 Copyright © 2006-2024. ПФК. All rights reserved.