Кинособытие начавшегося года - выход в прокат картины Алексея Германа по роману братьев Стругацких «Трудно быть богом», съемки которой начались в конце 90-х, а замысел и вовсе возник еще полвека назад… О том, почему и как появилась на свет этот фильм нам рассказала жена и соавтор Алексея Германа Светлана Кармалита.
- Светлана Игоревна, что двигало Алексеем Юрьевичем в 68-м году, почему он тогда решил экранизировать «Трудно быть богом»? Вряд ли предполагалась та история, которую мы увидим сейчас.
- Нет, конечно, была задумана совершенно другая история – фантастическая картина со всякими там звездолетами. И финал там быть такой: стоял звездолет и к нему со всех сторон стекались ручейки людей, которые отправлялись узнавать Галактику. Но тогда Леша увидел в романе то, что собственно в него закладывали Стругацкие – созвучие с 30-ми годами, когда черные силы пришли на смену серым.
- Но ведь с тех пор прошло уже три десятилетия.
- Это не важно. То, что произошло при Сталине, мучило Лешу всю жизнь - он боялся, что это время вернется во всем своем уродстве. Я вам расскажу историю. В одну из ночей, когда Леши еще не было на свете, в 37-м году, его мама сказала своему другу Юрию Герману о Сталине жуткие слова: «Этот будет грызть в аду собственные кости». Сказала, и страшно испугалась. Они были недавно знакомы и, насколько я понимаю, для совместной ночной жизни у них уже были основания, а для такой откровенности – вряд ли. Тем более, что Юрий Павлович с большим уважением относился к Сталину, правда, это отношение резко изменилось во время войны. Но лишь много-много лет спустя Татьяна Александровна рассказала Юрию Павловичу, что тогда сразу подумала: «А вдруг утром донесет?!» Узнав об этом, Юрий Павлович перестал разговаривать со своей женой, оскорбившись, что такая мысль вообще пришла ей в голову. И все это спустя много лет! Поэтому эта тема в доме Германов всегда была очень болезненной. Тем более, что к 1968 году оттепель уже прошла и многие предвосхищали события в Чехословакии. Я хорошо помню, как 9 марта, в свой день рождения, я сидела у себя на кухне, плакала и говорила другу-чеху, что наши войска войдут в Прагу. Так что написанное Стругацкими подтвердилось в августе 1968 года.
- Смотря «Трудно быть богом», я вспомнила прощальные строчки Виктора Астафьева, которые примерно звучат так: я пришел в мир добрый, я любил его безмерно. Я ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье. Алексею Юрьевичу, при всех его разочарованиях, было что сказать…
- Вначале об Астафьеве. Виктор Петрович, как мне кажется, был фигурой трагической – слишком открыто он воспринимал жизнь, слишком тонок был его защитный слой. Это было понятно и из его разговоров, и из его писем, если внимательно читать. Вы знаете, одно такое письмо он написал мне, 24-25-летней девушке.
- Почему он написал вам?
- Однажды он приехал в Москву к моим родителям, а они в то время были в Коктебеле. И я вместе с Астафьевым пошла на какое-то мероприятие в Союз писателей. Через месяц он мне написал письмо. В нем не было ничего трогательного, ничего захватывающего для молодой девушки, напротив, очень рассудительно-спокойное. Но и в нем чувствовалась беззащитность Астафьева перед жизнью. Это бывает у сильных людей. И точно такой же невероятно тонкий защитный слой был у Леши. При всех его криках, эмоциях. Перед жизнью Леша был беззащитен, потому что не ждал от нее ничего хорошего. Хотя при этом он сопротивлялся, боролся. В этом смысле он был несгибаемый боец.
- Что же тогда давало ему импульс бороться?
- Он сам. Поверьте, это очень много значит. Но у нас не было испытаний, подобных тем, через которые прошел Румата. Через которые прошли многие жертвы сталинских лагерей. Мы не были проверены ни лагерем, ни нищетой, когда ребенку нечего есть. Все это никогда не надо сбрасывать со счетов. Конечно, нам было совсем плохо после того, как картину «Мой друг Иван Лапшин» положили на полку, где уже много лет лежала «Проверка на дороге», «Седьмой спутник» запрещенный для показа по телевизору, где побывали «20 дней без войны», и если бы не ожесточенная борьба Симонова, там бы и остались. В этом раскладе запрещенный «Лапшин» отнимал последнюю надежду на возможность дальнейшей работы в театре и кино. Спасибо лишь то, что нам было, где жить. Но у нас не было денег, не было возможности их заработать, и от нас очень многие отвернулись. Но, знаете, что нас поддерживало? Понимание того, что мы бы так не поступили, мы бы не отвернулись. Этого оказывается достаточно для того, чтобы бороться, чтобы не опуститься.
Хотите, расскажу вам, чем мы с Лешей занимались в самые тяжелые времена? Вечерами мы сидели, разговаривали, старались смешить друг друга.
- О чем?
- Ну, например, была такая тема. Я Лешу спрашивала: «Котик, а что будет, когда ты станешь великим режиссером?» И пошло-поехало. Я говорю: «Лешенька, тебе мама звонит из Москвы, возмущается: «Надо же совесть иметь, ну, пусть мы не уважаем его как политика, но надо же уважать, как человека, вот уже в седьмой раз звонит Мао Цзэдун! Подойдите же, наконец, к телефону!» На что Леша отвечает: «Да я к телефону не подхожу, потому что отбоя нет! Брежнев, вот, звонил четыре раза…» И вот так, в абсолютной тишине, всеми забытые, мы веселили себя абсурдными диалогами: «а что будет, когда Котика объявят великим». Мы за реально существующих людей придумывали их реакции и свои. А про одного поэта сочинили стих, с которым он якобы выступает по телевизору: «В России Алексеи обычно не евреи, а уж этот Алексей ну уж точно не еврей».
- Можно себе представить, как вы оценивали славословие, когда это произошло на самом деле…
- Мы смеялись. Помню, во французском посольстве состоялся первый большой прием, куда нас позвали, и помню, как мне навстречу шагнул человек, протянув руку: «Саша». Это был Камшалов (председатель Госкино СССР по кинематографии в 1986-1991 гг. – прим.ред.). Саша! На это Леша реагировал очень забавно, вспоминая какую-нибудь строчку, вроде: «и у кого бывают дети? И у крокодилов бывают дети»…
- Вы простили им?
- (пауза) …я о них забыла.
- Один режиссер, которому уже довелось увидеть картину, назвал Алексея Юрьевича мизантропом, правда, оговорился, что для этой мизантропии есть основания.
- Я понимаю, почему этот режиссер так сказал. Но мне ужасно жалко, что он не увидел отношения Руматы с людьми. Пропустил главное – слова, которыми Румата ответил на скорбный совет Будаха «оставь нас в нашем гниении». «Сердце мое полно жалости», - сказал Румата.
- И этими словами, безусловно, всем ответил сам Герман. Светлана Игоревна, почему для пробы Ярмольника вы выбрали именно эту сцену разговора Руматы и Будаха, который думает не столько о спасении соплеменников, сколько о том, как опорожнить мочевой пузырь.
- Потому что Леша всегда считал, что это самая сложная актерская сцена. И Леня ее замечательно сыграл. К сожалению, эта проба потеряна.
- Вообще, почему именно Ярмольник?
- Леша как-то по телевизору его увидел, вернее не самого Ярмольника, а его длинный нос.
- Да, вспомнила - Алексей Юрьевич как-то заметил: «хороший, носатый актер, настоящее средневековое лицо».
- Понятно, что одним носом дело не ограничилось. Леша увидел в Ярмольнике очень хорошего артиста. И все пробы Лени были хороши, что когда обсуждали, кого утверждать на роль Руматы, а это был один из самых сложных моментов, все были едины - Ярмольник.
- Тогда другое «почему». Почему Алексей Юрьевич отказался от линейной истории, почему заставляет нас угадывать, о чем идет речь в фильме? Как заметил Петр Вайль, «Герман безжалостен, ничего не желая объяснять».
- Леше, в конце концов, стало неинтересно заниматься сугубо реалистическим искусством. Как только в сценарии был написан сюжет, вырисовывалось «о ком - о чем - для чего - почему», Леша подпрыгивал и говорил, показывая руками, как хозяйки месят тесто: «А теперь мы будем затаптывать сюжет!» Он пытался приблизить искусство к жизни, и он был уверен, что кино не должно быть линейным, раз в жизни нет прямых сюжетов, они все размываются в окружающем мире, во взаимосвязях людей друг с другом, с вещами, идеями, событиями.
- Когда Алексей Юрьевич пришел к этой «симфонии жизни»?
- На «Лапшине» он уже окончательно осознал это. Хотя шел к этому давно. Вот, например, в «Проверке на дорогах» вначале предполагалось много музыки. И в частности, в сцене, когда жители бегут по полю из обстреливаемой деревни. Для нее Исаак Шварц написал плясовую. Нас ужасно резануло: во-первых, по вкусу, во-вторых… Ну, какая плясовая! И вообще нельзя с музыкой сопоставить то, что происходит в этот момент в кадре. Сегодня часто в американском кино трагические моменты сопровождает танцевальная музыка, в контрапункте с видеорядом. Мне в этом кажется что-то унизительное… И таким образом Леша постепенно отказался от всей музыки в «Проверке на дорогах».
- И пришел к тому, что в «Трудно быть богом» выписал подробнейшую партитуру звуков.
- Да, потому что, по его мнению, само построение кадра должно диктовать внутреннюю музыку. Музыка для него – это музыка экрана: шумы, скрипы, вздохи… Помните, в «Лапшине», в первой же сцене (что, кстати, взбесило очень многих), когда идет разговор за столом, кто-то проходит мимо и говорит: «томат-аромат» Почему помидоры, зачем? Не понятно. Но вспомните сцену – за окнами зима, метель, а слова летние. Они мелькнули как запах, как воспоминания, поэтому, казалось бы, в проброс сказанные слова давали что-то дополнительное всей сцене.
Кстати, Леша хотел снять вообще немую картину. Он говорил, что звук в кино пришел слишком рано, он помешал кино развиться как визуальному искусству. То же самое и со цветом – Леша был уверен, что черно-белое кино еще не исчерпало свои возможности до того, как оно стало цветным.
- Итак, кино не пошло по визионерскому пути, но как вы думаете, попытка вернуться на него возможна?
- Думаю, что да. Хотя, конечно, не в той же степени, как в «Трудно быть богом», потому что это труднодостижимо. Но мне кажется, упрощенный киноязык перестанет удовлетворять и кинематографистов и зрителей, и поэзия станет частью кинематографа.
- Кстати, о поэзии. Алексей Юрьевич говорил мне, что у него в голове все время звучат стихи и даже сетовал – мол, не отвлечься от них. Были ли какие-то стихи, которые его настраивали на нужную волну, когда он снимал Стругацких?
- Тогда было уже не так, как прежде. Помню, когда на «Двадцать дней без войны» замечательный оператор Валерий Федосов снимал из окна поезда, Леша стоял рядом с ним и читал ему на ухо стихи. Он ведь никогда не смотрел в глазок камеры И помню, как ко времени «ТББ» я запретила Леше читать Заболоцкого.
- Он погружал Алексея Юрьевича в депрессию?
- Да. Как только я видела, что Леша тянется к Заболоцкому, тут же старалась спрятать книгу… Нет, когда снимали «Трудно быть богом» мы говорили не о стихах, а перечитывали куски из «Гамлета», поскольку по-другому понимали всю эту «датскую» историю.
- Иначе – это как?
- Это была не какая-то новая трактовка, а желание Леши погрузить историю, которая происходит при датском дворе, в быт города и страны, готовящейся к войне. Из этого могло получиться что-то интересное…
- Музыки в «Трудно быть богом» нет – если не считать наигрыша на саксофоне Ярмольника. Почему дон Румата появляется именно с этим инструментом?
- Саксофон Леша выбрал по звуку, глубокому и выразительному. И когда Виктор Лебедев проиграл сочиненную им музыку, Леша аж подпрыгнул – так ему понравилось.
К тому же саксофон – один из основных инструментов джаза, который Леша очень любил. Помню, когда Би-би-си поздравляло его с 70-ем, Сева Новгородцев спросил: «Что вам подарить?» И Леша попросил поставить джаз.
- Кто-то однажды отлично сформулировал, что такое «джаз» - это «то состояние души, когда хорошему человеку немного грустно». К тому же джаз ассоциируется со свободой. И когда Румата играет на саксофоне в самом конце фильма, это говорит о говорит о том, что не все потеряно. Во всяком случае, Румата не сломался окончательно…
- Да, это так. Там, в Арканаре живопись в каком-то варианте была, была и поэзия. Но музыка не звучала – потому что не было гармонии. До нее еще было жить и жить. Помните, в начале, когда дон Румата идет с саксофоном и говорит одному человеку: «Сыграй, что я учил». А в конце фильма он просит раба подыграть ему на своем, арканарском подобии музыкального инструмента. У того раздается лишь нелепое «ду-ду». Но раб старается уразуметь что-то, что пока ему не подвластно…
- Это и есть свет в конце тоннеля. Почему многие образованные, умные зрители, которым уже довелось посмотреть картину на спецпоказах, не увидели этого света? Я уже не говорю о том, что некоторые с трудом восприняли физиологичность фильма. Как хорошо сказал Ярмольник, «картинка с запахом». Но странно было бы ждать от Средних веков чего-то стерильного.
- Да, многие представляют тебе прошлые века в духе «Анжелики – маркизы ангелов» и совершенно не готовы осознать, что даже во время мушкетеров улицы Парижа нестерпимо воняли, потому что сточные воды выливались в уличные каналы. Я не против Анжелики, не надо ждать чего-то другого от приключенческого, романтического кино. Но «Трудно быть богов» - не «чернуха», как некоторые пытаются доказать, - а жизнь.
А насчет света в конце тоннеля, то в ТББ действительно много что говорит об этом. Помните что на плечах у дона Тамео в финале картины? Крылья – он учится летать. Разве это ни о чем не говорит? Эта картина – художественное проявление отношения Леши к тому, что происходит на Земле, в мире, в котором идиллии нет.
- И не будет.
- Да. А значит надо жить в этих условиях. И оставаться человеком. Да, Румата сорвался. Хотя хочу оговорить – для меня месть отнюдь не всегда носит деструктивный характер. Цинично пройти мимо, когда на твоих же глазах убивают твоих друзей, твоих близких людей. Поэтому поступок Руматы, когда он вопреки строжайшему приказу поднимает меч, чтобы отомстить – не жестокость, а естественная потребность человеческой души, которая не все может вынести.
И так или иначе, в конце он идет строить университет взамен разрушенного черными монахами. Так что жизнь продолжается, мы увидели начало другого пути человечества.
- Вам не обидно, что эти идеи Алексея Юрьевича не увидели?
- Нет, потому что мне самой очень нравится картина.
- Но вы же хотите, чтобы ТББ приняло как можно больше людей?
- Насильно ведь не заставишь. Мне предложили добавить дикторский текст, но я отказалась – тот текст, который звучит сегодня в картине, был утвержден Лешей, и я не имею права в это вмешиваться. Кстати, знаете, какой в финале был первоначально дикторский текст? Приблизительно он звучал так: об ученом, оставшемся на планете, вспоминали все реже и реже. Экспедицию за ним не послали – было не до него, потому что Земля готовилась к большой войне… Вначале Леше этот финал понравился, а потом он его отверг.
- Что еще раз доказывает, что Алексей Юрьевич хотел дать зрителю хоть какую-то надежду.
- Но ведь светлый финал у нас заключается всего лишь в вере в долгое поступательное развитие цивилизации. Утопии ждать не приходится.
- Как вы думаете, как сложится судьба фильма?
- Не знаю… Думаю, что со временем с ним произойдет то же, что произошло и с «Лапшиным», и с «Хрусталевым». Он станет понятнее. В «Трудно быть богом» Леша показал, что кино – это все-таки искусство. Мне кажется, сегодня это очень важно. Ну а если говорить о сути картины, то я не верю, что мир станет прекрасным. Так что эта картина еще очень долго будет своевременна…
Трудно - не то слово 
