Когда в песне «Орленок», исполняемой Большим детским хором СССР, доходит до слов: «На помощь спешат комсомольцы-орлята, и жизнь возвратится ко мне», солист, уже разгоряченный накатывающей оркестровой аранжировкой, выпевая свою малую сексту, чуть не заходится в экстазе.
Столь чист, столь пронзителен этот миф о священной жертве и воскресении, что ныне, в разгар 2010-х, та фонограмма кажется сколком какой-то иной эпохи: античной, дионисийской, никогда-не-бывшей.
Сравните хоть с прославившейся несколько лет назад на всю Сеть записью песни «Мы вместе», которую Илья Резник вместе с Детским хором Радио и ТВ России как-то раз исполнил на День работника органов безопасности; как бы ни пытались теперешние идеологи реанимировать советскую мифологию, оживлению на деле поддается лишь самое косное, гнусное, грязное, что в ней было. Тот детский восторг перед смертью, что сквозил в доброй половине песен, разучивавшихся на уроках музыки в советских школах, та рафинированная, на самом деле – совершенно аполитичная, языческая интонация, с которой от века положено петь легенды и баллады о невинной крови и ритуальных муках, исчезла, похоже, безвозвратно.
Одни скажут, что без этой интонации не стоит ни один тоталитарный строй и припомнят, например, Хорста Весселя, главного великомученика в пантеоне гитлерюгенда.
Другие укажут, что сюжет о советском собрате Весселя, Павлике Морозове, послужил Эйзенштейну материалом к фильму «Бежин луг», в котором поэтический гений автора расплавил предписанные шаблоны и трактовки – и выявил в истории стукача-малолетки миф о жертвоприношении Исаака (фильм был тогда, в 1937-м, не просто запрещен – физически уничтожен).
Третьи же, прислушавшись, обнаружат странное, поверх политических раскладов идущее сходство между, например, «Орленком» в исполнении БДХ, брехтовской «Песней левого фронта», с упоительной комсомольской строгостью некогда пропетой ансамблем «Верасы», и балладными перекатами хрестоматийной Hasta siempre Comandante, на которой у иных исполнителей явственно слышно присутствие того духа земли и крови, что Гарсиа Лорка называл «дуэнде», а нацисты проращивали в Blut-und-Boden-Ideologie…
Фильм Натальи Кудряшовой «Пионеры-герои», вышедший на отечественные киноэкраны, – о той самой интонации. О ее исчезновении. И о тех, кто впитал ее с младых ногтей, возрос на ней – а повзрослев, очутился в мире, где о ней более никто уже не знает.
Замысел фильма прост и по-своему безупречен. Три главных героя (Катя, Оля и Сергеев) когда-то учились в одном классе, вместе были октябрятами и готовились вступить в пионеры; ныне же им под сорок, у каждого из них вполне состоявшаяся карьера – однако их советское детство, проведенное в равнении на портреты пионеров-героев и пропитанное страхом «оказаться недостойным высокого звания пионера», все время дает о себе знать. Не какими-то конкретными воспоминаниями о тех или иных событиях, не верностью когда-то вытверженным и выброшенным на свалку истории лозунгам, но самим строем сознания и психики. Комплексами, фобиями, неврозами, фрустрациями.
Эти герои сформированы именно тогда и именно так – а потому они таковы. Какую бы профессию они ни избрали, как бы ни менялась эпоха за окном – всё те же они. Выросшие средь икон детей-мучеников. Окруженные врагами и назначенные в герои. Изнемогающие – подчас сами того не ведая – от того, что нынешняя их жизнь не требует от них великих свершений и подвигов. Не пытает, не подвергает мучениям, не загоняет иголки под ногти – то есть не дает шанса на героизм. А стало быть – оставляет ежедневно, поминутно мучиться сознанием собственной недостойности, неполноценности и отсутствия высокого смысла в жизни.
И подспудно, бессознательно ждать, когда же снова над миром грянет гром: уж тогда-то – вы только шепните. И в финале фильма гром таки гремит, даруя одной из героинь вожделенный рай и восхождение по лестнице в небо.
…Конечно, пиши я о кино со своей личной точки зрения, мне бы многое нашлось что сказать, – просто как человеку, который принадлежит к поколению «76–82». Которого принимали в пионеры в Разливе, а затем кормили дома праздничной шарлоткой, поскольку это был праздник. Который до сих пор зачем-то помнит наизусть целые фрагменты из 25 лет неперечитывавшейся дилогии Виталия Ковалевского «Брат и сестра»/«Не бойся смерти»; который столь же твердо, как раскадровку финала «Кейна», знает, что Марата Казея так назвал папа в честь парохода «Марат», на котором плавал, и сохранит в голове эту важную информацию до самой смерти; который до сих пор таскает в своем андроиде ту самую запись «Орленка» в исполнении БДХ.
И как таковой я мог бы, говоря о фильме Кудряшовой, начать, скажем, хвалить ванну 1987 года за правильное днище и ругать школьную доску за неправильный почерк в надписи «Классная работа». Заметить, что в мифологию и идиоматику сознания нашего поколения вошли, мягко говоря, не одни лишь Олег Кошевой да Валя Котик, и поэтому, например, когда героиня фильма говорит о своем ежедневном, будничном подвиге, поблизости принимается неотвязно жужжать аллюзия на монолог бургомистра-Кваши: «Я сам служу, баронесса», которая немедленно снижает пафос эпизода. Да и вообще – указать, что поколение наше – то самое, везучее, юность которого пришлась на единственную свободную эпоху в истории страны за последние сто лет, и что эпоха эта накрепко приучила нас к разбитной иронии и как к жизненному базису, и как к последнему прибежищу, – а потому в главных героях, ни разу за фильм не
пошутивших, я просто не в состоянии – как бишь это? – узнать ни себя, ни кого-либо из своих сверстников. Ну и сделать, воспользовавшись служебным положением, еще много столь же бездоказательных и пустых замечаний.
Но проблема, в конце концов, не в том, насколько правдоподобно воссоздан позднесоветский быт или насколько полно проведен историко-психологический анализ: замысел (то есть ракурс авторского взгляда) здесь столь четок, что допускает почти любую меру стилизации. Прескверный, неряшливый, бессистемный монтаж – прегрешение куда более серьезное, а в области ретро-реконструкции – и вовсе фатальное; но на этот порок можно, например, сыскать парную добродетель: работа с детьми тут – выше всяких похвал (что в кино последних лет и вообще диво дивное, а уж на историческом-то материале особенно). Однако есть в фильме Кудряшовой ошибка системная – и она сводит весь замысел практически к нулю.
Герои фильма определены эпохой, когда они были сформированы, и находятся в конфликте с эпохой, в которой им выпало жить взрослыми, – однако ни та ни другая эпохи в «Пионерах-героях» почти не выписаны. Изобилие крупных планов, каинова печать почти любого дебютанта, скверно здесь не само по себе, недостатком вкуса, – но последствиями: оно означает, что все действие фильма разворачивается во внутреннем мире своих персонажей, – и тем самым что источник его, что конфликт оказываются в лучшем случае лишь обозначенными.
С «характерными фактурными деталями» тут вроде все в порядке, они отобраны и по большей части точны, но это годится лишь для обозначения эпохи, а не для ее создания. Приметы есть; вот среда – плотная, густая, действующая – отсутствует. Причем в обоих случаях. Дети, стоит лишь камере увидеть их на общем плане, существуют в огромном, монументальном, пустом мире; это пугающая загробная пустота советских мемориалов, с гигантскими портретами и ритуальным возложением цветов. Но и мир взрослых, мир нынешний, пуст не менее: офисная архитектура, дизайнерская отделка квартир – в этом
пространстве выросшие герои фильма (если, в свою очередь, увидеть на общем плане их) выглядят точно такими же потерянными.
Будучи родом из той пустоты, они словно выпадают из этой – и то, что может показаться вполне вероятным и осмысленным на словах, кинематографически оборачивается неразрешимым казусом: спор и несовместимость двух пустот между собою. По отдельности что одно что другое могло бы еще стать убедительным образом; вместе они выдают несостоятельность режиссерского решения, причем в узловом моменте сценария.
Фильм был задуман о людях, которых сызмальства нацеливали на поиск высокого смысла, а потом эта цель пропала и как же теперь они без нее; оказался – о невротиках, которые спустя четверть века так и остались невротиками, потому что ничего, в общем-то, не изменилось. И это, конечно, тоже взгляд на вещи. Просто чтобы его принять, надо прежде оставить надежду на возможность сюжета. А пока не хотелось бы.
Поэма без героев 
