В варшавском госпитале на 76-м году жизни умер от рака Анджей Жулавский, один из немногих режиссеров в мире, которому удавалось всерьез эпатировать человечество.
Жулавский скромно полагал себя «последним учеником таких динозавров, как Бергман, Феллини, Куросава, Уэллс, Штрогейм, Пекинпа». Один из трех фильмов, снятых им на заре кинокарьеры в родной Польше («Дьявол», 1972), лег на полку на 15 лет, а еще один не просто не был завершен. Костюмы и реквизит фантастического фильма «На серебряной планете» (1977) сожгли по распоряжению министра культуры. В Великобритании его «Одержимость» (1981) была объявлена «непристойной», а в США вышла в цензурированном виде. Экранизация оперы «Борис Годунов» (1989) закончилась судебным процессом: Мстислав Ростропович обвинил Жулавского в надругательстве над русской душой.
Наконец, всю жизнь его преследовали слухи, что он манипулирует актерами при помощи вудуистских техник, которые изучил на Гаити. Жулавский слухи подтверждал, лишь удивлялся, почему его после этого боятся. В принципе же нет разницы, как ты дрессируешь актеров: по Станиславскому или по системе вуду: религия как религия — а религию Жулавский считал формой театра.
Единственной страной, которую ему эпатировать не удалось, оказалась Франция, вторая родина режиссера, чей отец работал польским послом в ЮНЕСКО. В единственной стране, пусть и ненадолго, выпустившей порнографию на широкий экран в начале 1970-х, его фильм «Главное — любить» (1975) с Роми Шнайдер в роли порноактрисы казался, да и был романтической историей любви. А сексуальная ненасытность — один из главных мотивов его творчества — во Франции вообще воспринималась как норма. В конечном счете большинство своих картин он снял именно во Франции, с которой его связала еще и любовь. 17 лет он был мужем Софи Марсо, посвятил книгу их расставанию, после которого 15 лет вообще не снимал.
Несмотря ни на что, кого-кого, а Жулавского жертвой цензуры не назовешь: скандал был для него эстетической категорией. «Я никогда никому не подчинился: ни коммунизму, ни капитализму»,— гордился режиссер. Его дебют «Третья часть ночи» (1971) обогатил экранную мифологию польского Сопротивления мистическими совпадениями, натурализмом в сцене родов и гротескными образами (слепой поэт во главе подпольной организации). Оппозиционная интеллигенция оскорбилась не меньше, чем коммунисты: Жулавский в равной степени ненавидел и официоз, и диссидентское «кино морального беспокойства».
И то и другое казалось ему царством скуки: в чем, в чем, а в скуке его фильмы не обвинишь. В «Дьяволе» экс-ассистент великого творца национальной мифологии Анджея Вайды превратил в гран-гиньоль святые страницы польской борьбы за
независимость в конце XVIII века. В самой невинной сцене монахиня кастрировала бритвой прусского шпиона, оказавшегося по результатам эксперимента самим дьяволом. Излишне говорить, что католическая церковь в отношении к Жулавскому была вполне солидарна с коммунистической властью.
В легенду вошли съемки сцены в ночном парижском переходе метро, где героиня Изабель Аджани («Одержимость»), истекая кровавой слизью, рожала чудовищного осьминога, с которым позже вступит в инцестуальную связь (ну кто, кроме Жулавского, мог придумать этакий сюжетный ход). Режиссер, командуя конвульсиями актрисы, отдал ей бессмертное распоряжение: «Трахай воздух!»
Собственно говоря, вся барочная, чрезмерная, реально безумная эстетика Жулавского сводилась — в лучшем смысле слова — к этой максиме. Именно тем, чем должна была заняться Аджани, занимался и он сам. Лучшие его фильмы сняты в истерическом жанре, но два часа истерики героев и кинокамеры почему-то не раздражают: просто понимаешь, что это такие правила игры. Жулавский, что бывает нечасто, до самой смерти не изменил принципу «быть невыносимым», своему символу веры с юных лет.
Смерть одержимого 
