Воспользовавшись паузой, возникшей в творческом процессе режиссера Сергея Урсуляка после экранизации «Тихого Дона», организаторы трех проходивших в Петербурге и около кинофестивалей – гатчинского «Литература и кино», «Виват кино России» и только что прошедшего в Выборге «Окна в Европу» – пригласили режиссера возглавить жюри своих смотров.
С одной стороны, это справедливо – фильмы Урсуляка («Ликвидация», «Исаев», «Жизнь и судьба» и новейшая киноверсия романа Шолохова) – в списке самых рейтинговых телероманов. С другой стороны, дело рискованное – режиссер не слишком благодушно относится к творчеству коллег. На кинофестивале в Выборге мы встретились с режиссером и узнали, почему нашему народу так не идет цинизм.
– Вы возглавили жюри уже третьего кинофестиваля. Это ваше новое хобби?
– Эти три фестиваля лично связаны со мной, они мне не чужие. Поэтому их организаторам я обещал, что как только буду свободен, обязательно к ним приеду. Но поверьте, есть фестивали, которым отказываю просто в силу того, что это выглядит как-то странно – я словно стал профессиональным председателем жюри.
– К каким итогам пришли, отсмотрев отечественные картины?
– Вообще, самая главная задача любого фестиваля – это понимание того места, в котором мы находимся. Назвать это место я не могу в силу того, что запрещены некоторые слова в приличном обществе.
– Что – все так плохо?
– Плохо. Не знаю, как будет в Выборге, хотелось бы надеяться на лучшее. Но два фестиваля, на которых я уже был, дали ощущение конца света.
– В чем это проявляется – в беспомощности кинематографистов, в чернушности тем?
– Прежде всего, в абсолютной незаинтересованности в результатах своего труда. В том, что не стыдно сделать плохо, сделать как попало. Все стало по приколу. И страшно себе представить, что приходится отсматривать бедным отборщикам, чтобы из общего кошмара мучительно выбрать что-то получше.
– Если не ошибаюсь, вы сами не преподаете, но наверняка у вас есть друзья, которые учат снимать кино. Вы не интересовались, почему они набирают таких абитуриентов, которым явно не до кино?
– Я думаю, главная беда в том,
что художественное, творческое образование в огромной части стало платным. С каждым годом платных мест становится все больше, а бюджетных – все меньше. Стало трудно поступать людям из глубинки – для них поездка в Москву стала невыносимым бременем. А ведь прибавьте к этому 200 тысяч рублей, которые надо выкладывать каждый год в течение пяти лет. Ну кто в провинции может позволить себе такие деньги потратить? А то, что оттуда, из провинции, должен обязательно поступать приток свежей крови, – это же очевидно. Но и Высшие режиссерские курсы, куда идут люди взрослые, обретшие профессию, жизненный опыт и осознавшие, что хотят посвятить себя кино, тоже лишены этой возможности. Ведь, как правило, они уже обременены семьями, и выбирая между тем – купить ли еду в дом или получить образование, к которому их влечет, – многие люди выбирают первое. И стало быть, не идут в режиссуру.
– Может быть, это своего рода естественный отбор.
– Для меня это неестественный отбор. И главное, абсурден сам принцип: бесплатно учиться некто Вася недостаточно талантлив, а за деньги – вполне! Я иногда хожу на учебные показы, и нередко у меня возникает вопрос: «Откуда взялся вот этот студент?» А мне говорят: «Ну это же платник». А ведь платники тащат назад весь курс, именно они определяют его уровень. Ошибка считать, что уровень определяется только верхней планкой, нет, нижняя не менее значима. И этот нижний уровень становится все ниже и ниже. Я понимаю, что в нашей веселой стране деньги играют основную роль, понимаю, что надо обеспечивать педагогов и т.д., но в итоге страдает все дело – отечественное кино в основном ужасно.
– Есть у этой проблемы решение?
– К сожалению, в нашей стране все зависит от воли лишь одного человека. Для того чтобы был построен мост, нужно, чтобы этот один человек ткнул в мост пальцем. Для того чтобы заработал объект, нужно, чтобы этот один человек обратил внимание на это место. И т.д. Так построена наша жизнь.
– Вы это констатируете – и всё?
– В смысле не готов ли я лезть на баррикады? Нет, не готов, да и не хочу. В перестройку, в 91-м году, я был очень активным гражданином, но в какой-то момент у меня пропал задор улучшать систему в целом, я могу улучшать лишь какие-то элементы системы, к которым отношусь лично. У меня очень узкий круг общения,
в основном не профессиональный. Занимаюсь я только тем, что вы видите на экранах телевизора. Внутри этого узкого круга существуют законы, по которым мне хочется жить, и внутри него я могу на что-то влиять. За пределами этого мира я влиять ни на что не могу, какие бы фильмы ни делал, какие бы премии мне ни давали и каким бы председателем жюри я ни был. Более того, я не хочу ни на что влиять и никакую систему ломать. Потому что понимаю: спустя время выплывет на поверхность все тот же слой непотопляемых людей, только заговорят они по-другому и про другого, но главное – с той же степенью убедительности. Я уже на это велся, больше не хочу.
– Так что же – художник не должен высказывать свой протест?
– Художник должен вести себя так, как ему хочется. Но в любом случае – идя на баррикады или не идя на них – он должен понимать, что рожден для другого.
– Чувства доброй лирой пробуждать?
– Совершенно верно. Именно лирой. Все остальное – это попутные действия: выступления в эфире, участия в дискуссиях, присутствие в избирательных списках.
– Или получение государственных премий. Если вы в чем-то не согласны с государственной политикой, вы это могли выразить, отказавшись от награды. Как в свое время Марлон Брандо отказался от «Оскара», оскорбившись за притесненных индейцев.
– Во-первых, я не Брандо. Во-вторых, это вы так говорите, потому что легко отказываться от премии, когда тебе ее не дают. В-третьих, премия дается не за то, что я что-то и кого-то люблю или не люблю, а за то, что я делаю. Премия ФСБ, которую мне давали дважды – за «Исаева» и «Ликвидацию», – не означает, что я сексот. А премия еврейских общин России не означает, что я обязан делать обрезание. И Госпремия не означает, что я должен любить все, что происходит в стране. Я радуюсь этим наградам, потому что это означает, что на живое люди реагируют, не важно, в погонах они или в ермолках. И меня радует, что, может быть, это единственное, что объединяет многих людей, в силу обстоятельств оказавшихся по разные стороны баррикад.
– Если не ошибаюсь, вы собираетесь снимать кино про 90-е годы?
– Да, это правда. Мне не хотелось экранизировать еще одну нетленку. Я это делал несколько лет подряд и понял, что, сняв с полки очередного классика, я ступлю на привычный для себя путь. А мне хотелось бы обрести новое качество. А во-вторых, закончив экранизацию «Тихого Дона», стал читать много того, что прежде в силу занятости пропустил. И так случилось, что меня зацепил очень хороший роман одного известного современного прозаика, который мне показался интересным. В двух словах суть его в том, что нельзя переступать черту, что бандитские разборки 90-х были в чем-то честнее нынешних политических игр и что романтики с большой дороги в конце концов уступили место циничным системным прагматикам.
– Уж не Алексей ли Иванов этот автор?
– Совершенно верно. Но пока рано говорить о кино – надо, чтобы был написан хороший сценарий, чтобы в нем была мощь романа, а может быть, чтобы он был даже шире, глубже первоисточника. Не хочется делать просто стрелялку или бандитский фильм. Это должен быть разговор о том времени, которое сопрягается с сегодняшним днем. Если получится такой сценарий и если найду в себе силы его поднять, тогда фильм состоится.
– Один из членов жюри «Окна в Европу» рассказал историю многолетней давности о том, каким вы были принципиальным режиссером. А сейчас сохранили принципиальность?
– Стараюсь. Но, во-первых,
мне повезло с продюсером, Антоном Златопольским. Во-вторых, еще когда не было рядом со мной Антона, я расставлял точки над i: «Раз вы меня зовете на тот или иной проект, значит, вам нравится то, что я делаю. И вы должны понимать, что это возможно, если у меня будут условия для нормальной работы». Это не кокетство, не вопрос количества денег, которые мне заплатят. Это вопрос моей ответственности за то, что я делаю. Поэтому мне нужно, чтобы артистов утверждал я, чтобы норма дневного объема была максимум 4 минуты, а не как сейчас принято гнать по 10–15 минут в день. Это ненормально. Ведь о чем думает в таких условиях актер? Только бы не забыть текст. И в глазах у него отражаются бесконечные буковки, а не мысли и чувства его персонажа.
– Вы снимали кино про 1920-е, про 1940-е, про оттепель. Готовы вернуться в 90-е. Что вы поняли про наш менталитет, про страну, про то, что несмотря ни на что – ужасных правителей, смуты, революции, войны, – она вновь и вновь возрождается?
– Кажется, Гроссман сказал, что мы возрождаемся, когда векторы ожидания, желания государства и человека совпадают. В нашей новой истории было несколько таких моментов – это война, оттепель, и 91-й год, когда власть и люди думали про одно.
– То есть мы обязательно должны жить большой идеей?
– Видимо, да. Иначе народ не собрать на таком пространстве. Я такой доморощенный философ, чтобы рассуждать об этом, но мне кажется, нам не нужно себя сравнивать ни с Европой, ни с Америкой, ни с Азией, потому что у нас своя отдельная история. И да, нам нужна мощная империя, основанная на какой-то серьезной идее, а не на том, чтобы копать свой маленький садик. Ради чего-то большего мы готовы жертвовать собой, проявлять самые лучшие качества. И еще, думаю, нам как нации не идет цинизм.
– В отличие, допустим, от англичан?
– Да. У англичан в проявлении цинизма больше игры, изящества, вспомните хотя бы Оскара Уайльда. А у нас цинизм проще, грубее. Да и вообще, ирония – это не наша краска.
– А как же Хармс? – Это удел гурманов.
– Почему вы вновь беретесь за экранизацию? Нет хороших оригинальных сценариев?
– К сожалению, очень мало сценариев пишутся по принципу «не могу молчать». Не важно, про что человек не может молчать – про девочку, которая ищет свое счастье, или про страну, которая ищет свое счастье. О таких вещах, как предназначение, даже про себя стало неловко говорить. Но если вспоминать наших лучших представителей кино прошлого, то они писали по велению души, а не велению конъюнктуры. Но, увы, сегодня душа никого не интересует – за нее не платят, как бы двусмысленно это ни звучало. Поэтому сценаристы хотят получить заказ. С бытовой точки зрения все понятно, но это лишает киноискусство искренности.
– Но и Сикстинская капелла была расписана Микеланджело на заказ.
– Да, но только не забывайте, что этот заказ совпадал с
идеями самого художника. Скажем, «Белое солнце пустыни» Владимир Мотыль не хотел снимать. Но он сделал эту историю своей, пропустив ее через себя, и получилась своего рода «сикстинская капелла».
У меня на самой первой моей картине был очень показательный диалог. Когда продюсер прочел сценарий «Русского регтайма», он меня спросил: «Ты понимаешь, что люди посмотрят кино и поймут, какой ты? Что любишь, чего не любишь, за кого и против кого ты. Тебя это не пугает?» Дело было в начале 90-х годов. Спустя годы тенденция бояться, что все поймут, какой ты на самом деле, сейчас возобладала. Вспомните Земфиру: она в свое время выстрелила именно потому, что говорила, ничем не прикрываясь, о том, что у нее действительно внутри. Такие люди появляются и сейчас, но общая тенденция – нацеленность на успех, на деньги, на крутизну.
– Кшиштоф Занусси как-то попросил студентов рассказать о своих трудных моментах жизни. И один молодой человек ответил: «Я только одно трудное решение принял – какой фирмы покупать телефон». Может быть, и в самом деле молодежь теперь живет в фейсбучном мире и не знает реальной жизни? И в этом проблема молодых кинематографистов?
– С одной стороны, они действительно ее не знают. Но я не согласен с теорией, что художник должен переживать некие катаклизмы, чтобы потом делиться переживаниями на бумаге, холсте или экране. На мой взгляд, чтобы ощущать трагизм мира, вовсе не обязательно в реальности пройти войну, лишения, голод, холод. Не надо создавать из своей жизни инсталляцию.
– Но ведь не случайно Чехов ездил на Сахалин.
– А советские писатели – на комсомольские стройки. Да, они ехали за опытом, и действительно, многие хорошие вещи родились из этого. Но для того чтобы писать хорошо, необязательно родиться в селе Сростки на Алтае. Можно быть Трифоновым, московским жителем, и писать про Москву. Потому что внутри столицы происходит множество драматических коллизий. Главное – уметь их видеть, чувствовать. Но с другой стороны, на это нет спроса, сегодня другие интересы. Человек придет со своим искренним сценарием на ТВ и услышит: «Провинциальная девушка приезжает в столицу, ее насилует молодой мажор. Она потом попадает в аварию, остается трое детей. Вот такой фильм только что на таком-то канале прошел с успехом. Мы тоже такой хотим». Либо, наоборот, продюсер высчитывает, сколько у этого сюжета шансов на фестивальную жизнь. Вот и весь расклад.
– Ваш «Тихий Дон» или экранизацию Гроссмана на телеэкране люди смотрели, а на большом экране, уверена, они наверняка бы провалились. Вы понимаете – почему?
– Во-первых, другое усилие – надо оторвать задницу от дивана, собраться, пойти, заплатить деньги и непонятно что посмотреть. Во-вторых, работает стереотип: кинотеатр – для другого продукта.
– Как вы относитесь к признанию Лукаса и Спилберга, что они своими блокбастерами изменили ход развития киноискусства, превратив его в аттракцион?
– По большому счету, к нам это не
имеет никакого отношения. Мы смотрели то кино одним глазом, но все равно делали свое. Вся проблема в том, что кино стало продюсерским. Хотя очевидно, что деньги должны даваться под замыслы режиссеров, сценаристов, а не наоборот. Понятно, что можно назвать человек десять наших продюсеров, которые любому режиссеру дадут фору, но это то самое исключение, которое подтверждает правило.
– Но мы только что обсуждали с вами, что из институтов выходят режиссеры – не личности, которые по определению не могут быть на вершине кинопирамиды.
– Не путайте причину со следствием. Их такими потому и выпускают, что пирамида заточена не под них. Они формируются такими, и на работу устраиваются быстрее такие, удобные для продюсерского кино.
– Получается замкнутый круг?
– Да нет. Все можно изменить, были бы желание и силы. Лично у меня нет ни того ни другого.
– Но мы сильны инициативами, а дальше – тишина. Вот затихло дело с уроками кино.
– Да, хотя инициатива действительно хорошая. И действительно требует дальнейшего продвижения. Но понятно, что этим делом – печатанием дисков с фильмами, подбором людей, которые могут сопровождать эти картины хоть какой-то внятной речью, и наконец, выделением времени в учебном процессе – должны заниматься система образования, Минкульт, но отнюдь не Никита Михалков, предложивший эти уроки.
– Близится 27 августа.
– А что это за день?
– Вообще-то, День российского кино.
– Давно не праздновал.
Жизнь и судьба кинематографа 
